Теперь она стояла перед ним, усиливая напор.

– Это пустяки.

– Нет, – возразила она, – не пустяки.

Тряхнув головой, она решила рискнуть; протянула руку вниз.

– Стой.

– Ну что ты, Клэй!

Она рассмеялась и коснулась пальцами его кармана; другой рукой ткнула его в ребра – и это всегда ужасно и тревожно, когда лицо вспыхивает, и тут же меняется; он схватил ее и оттолкнул.

– ПЕРЕСТАНЬ!

Крик перепуганного зверя.

Кэри отлетела назад, оступилась; подставленная рука не дала коснуться земли, но она отказалась от помощи и не стала подниматься. Откинулась на стену, подтянув колени к горлу. Клэй открыл рот.

– Прости…

– Нет, молчи.

Она вонзила в него свирепый взгляд.

– Не надо, Клэй.

Ей было обидно и хотелось отплатить.

– Что вообще с тобой такое? Почему ты такой…

– Какой такой? Ну какой?

Такой долбанутый.

Жаргон молодых в любой стране.

Слова между ними будто рана.

После этого они просидели там, наверное, с час. Клэй думал, как бы лучше все исправить, и можно ли вообще – разлившийся вкус ссоры.

Клэй тихо вынул прищепку и подержал в руке. Затем осторожно положил ей на бедро.

– Я тебе все расскажу, – сказал он, но негромко. – Все, что могу, кроме этого.

Кэри смотрела на прищепку, пристроившуюся с ними в компанию.

– Семь пинт, все ее прозвища… и про то, что у ее отца были сталинские усы. Она говорила: разбили лагерь у него под носом.

Ее лицо едва заметно дрогнуло; она улыбнулась.

– Так она однажды их описала, – и он говорил уже почти шепотом. – Но не про прищепку. Это потом.

Единственный способ жить с этим дальше, оставшийся ему – знать, что он рассказал бы ей в конце, когда Кэри пришла бы пора его оставить.

– Ладно, Клэй, я подожду.

Она поднялась и потянула его вверх: ее прощение было в ее неотступности.

– А сейчас расскажи остальное.

Она произнесла эту фразу так, как немногие произносят подобные слова.

– Все, полностью.

И он это сделал.

Он рассказал ей все, что рассказал вам к этой минуте я, и еще многое, что я расскажу, кроме сушильного столба во дворе, – и Кэри сделала то, чего не смог бы никто другой: увидела то, чего почему-то не мог увидеть он.

В следующий раз на кладбище, когда они стояли, зацепившись пальцами за ограду, она протянула ему небольшой листок.

– Я подумала, – сказала Кэри, и солнце попятилось, – о женщине, которая бросила вашего отца… и о книге, которую она взяла с собой.

Ее веснушки были пятнадцатью координатами, плюс еще одна на шее – потому что там, на смятом клочке бумаги, было имя и несколько цифр, и имя, написанное ее рукой, было ХЕНЛИ.

– В справочнике, – сказала она, – таких шесть.

Он проснулся.

Весь в поту.

Простыни вымокли насквозь.

С тех пор как он открылся Макэндрю и Теду с Кэтрин, у него оставался один неотвязный вопрос.

Не признался ли он только ради самого себя?

Но даже в самые черные минуты он в это не верил: он признался, потому что так было надо. Они имеют право знать, как все было.

И вот, спустя много ночей, он проснулся и почувствовал ее на себе: девушку на своей груди.

Это сон, я знаю, это сон.

Он создал ее силой воображения.

Повяло запахом лошадей и смерти, она была живая и как настоящая: он это знал, потому что она была теплой. Она не двигалась, но он чувствовал ее дыхание.

– Кэри? – позвал он, и она пошевелилась.

Поднялась и сонно села рядом. Джинсы и мерцающие руки, как в тот день, когда она подошла к нему в первый раз.

– Это ты, – сказал он.

– Это я…

Но теперь она отвернулась. Ему хотелось дотронуться до ее русых волос.

– Я пришла, потому что ты меня убил.

Он утонул в желобе простыней.

В кровати, провалившийся в разлом.

* * *

После этого он снова начал бегать по утрам перед работой. Его расчет опирался на безупречную логику: чем упорнее он бегает, чем меньше ест, тем больше шансов увидеть ее снова.

Беда была в том, что это не получалось.

– Ее нет, – тихо сказал он.

Вечерами он иногда навещал кладбище.

Вцеплялся пальцами в ограду.

Ему отчаянно хотелось снова увидеть ту женщину, из начала, из того далекого дня – ту, что просила у него тюльпан.

– Где вы? – спрашивал он почти вслух. – Где вы сейчас, когда вы мне так нужны?

Ему нужно было заглянуть в ее морщину, в борозду над бровями.

Вместо этого он бежал на Бернборо.

Вечер за вечером.

И вот через несколько месяцев он стоял в полночь на дорожке. Поднялся ветер, он выл. Луны не было. Только уличные фонари. И Клэй застыл у финишной черты, а потом обернулся к высоким зарослям травы.

На секунду сунул туда ладонь: трава была холодной и касалась недружелюбно. И тут он услышал голос. Его вполне отчетливо окликнули по имени. На мгновение он захотел поверить и поспешил крикнуть в ответ: «Кэри?» – только знал, что ничего за этим не последует.

Он стоял и повторял ее имя – час за часом, до рассвета, твердо сознавая, что это никогда его не отпустит. Он будет так жить и так умрет, и в нем никогда не рассветет.

– Кэри, – шептал он, – Кэри. – А ветер все тащил что-то мимо, пока наконец не утих.

– Кэри, – шептал он все отчаяннее в последнем акте собственной ничтожности.

– Кэри, – шептал он, – Пенни.

И кто-то там это слышал.

В прошлом, в тот год, что отводился для их дружбы, временами это – быть Клэем и Кэри – давалось им легко: они жили кверху и во всем вместе. И все же было столько моментов… Случалось, он останавливался и напоминал себе: он не должен был так влюбляться.

Как мог он думать, что достоин?

Да, можно смело сказать, они любили друг друга, – на крышах, в парках, даже на кладбищах. Они гуляли по улицам конных кварталов; пятнадцати и шестнадцати лет от роду – касались друг друга, но никогда не целовались.

Девочка была доброй, в зеленом луче: ясноглазая Кэри Новак.